Время перемен. Лабиринт Безумия - Страница 171

171

Владыка Л’аэртэ удивленно моргнул и слегка нахмурился.

— Я вижу, не понимаешь… — покачала головой Гончая. — Таррэн, отдай ему перстень.

— Он у тебя, — напомнил эльф.

— Да не твой, а тот, который я разбила! Надеюсь, ты не оставил его в Проклятом Лесу?

Темный Владыка сильно вздрогнул. ЧТО? РазбилА?!! Она, а не он?!! Девчонка?!! Этот наглый сорванец, дерзкий недоросль и, по совместительству, юный Страж на самом деле — девчонка?!!! И… как она сказала?! Разбила чей-то перстень?!! Кого-то из наших?!! Но тогда почему он у Торриэля?!! Почему мой сын не отомстил за эту смерть, как должно?! Почему он вообще отдал СВОЙ перстень, который должен был хранить, как зеницу ока?!! Ей, смертной!!

Белка холодно улыбнулась и мигом заставила Владыку поверить, что не зря больше десяти лет носит звание Гончей. Что не солгала и действительно когда-то сумела уничтожить одного из его подданных. Вернее, не простого подданного! Она быстро шагнула вперед, вложила в повлажневшую ладонь правителя до боли знакомое колечко и так же быстро отступила. А он молча взвыл, признав потускневшего от времени родового Дракона, безжалостно изуродованный камень в оскаленной пасти, погасшие желтые глаза, и тихо застонал.

— Талларен!

После чего судорожно сжал пальцы и мысленно воззвал к своей силе, намереваясь, наконец-то, узнать, где, как и почему погиб его старший сын. Отчего двадцать лет назад его ветка на Родовом Ясене засохла и скорчилась, как от страшного пожара. А также то, кто именно принес его Дому столько горя.

И… перстень послушно ответил.

Темный Владыка внезапно увидел все. То, что случилось в его Роще два века назад, и все, что произошло потом. Почувствовал чужое разочарование, ощутил чужое нетерпение и страстное желание закончить. Увидел длинную вереницу искаженных болью лиц — молодых и не очень, совсем юных и уже познавших материнство, светлых, темных, рыжеволосых, но всех — исключительно красивых. Удивительно привлекательных для смертных, которых его сын всегда выбирал особенно тщательно.

Он познал вкус чужого нетерпения, жажду знаний, настоящую одержимость, что была свойственна пропавшему наследнику. Наконец-то понял, почему та неудача привела его в исступленное бешенство. Осознал причину его ухода, долгого молчания, на протяжении которого Совет не знал, что и подумать. Затем увидел душный подвал, истерзанные детские тела на грубо сколоченных столах, щедрые потеки крови на полу и на стенах. Старые, засохшие, успевшие выдохнуться, и совсем еще свежие, едва не дымящиеся. Затем с содроганием услышал истошный детский крик и все то, о чем горящий жаждой отмщения эльф говорил в те неимоверно долгие сутки. Он с ужасом смотрел в распахнутые глаза мертвой белокурой малышки, на теле которой не осталось живого места. С еще большим ужасом увидел вторую, что еще сопротивлялась. На мгновение прочувствовал всю ее боль, отчаяние и неистовое желание вырваться, выбраться, уничтожить жестокого палача. Даже умереть ему назло, чтобы хотя бы так испортить его далеко идущие планы, в которых была и долгая жизнь, и удовольствие, и открытая настежь дорога к трону (которого он, кстати, тоже устал ждать!)…

В воспаленном сознании Владыки молнией промелькнула догадка о собственной неприглядной участи, если бы только все получилось, а потом он услышал тихий голос сломавшего оковы ребенка, отвратительный хруст разбитого перстня и громкий, полный ярости вой, после которого все вокруг затопил двойной Огонь Жизни. Их общий Огонь, без которого существование странной, страшновато измененной человеческой девочки было бы невозможно. После чего все поглотила бездонная чернота и холод… уже знакомый ему холод приближающейся смерти. А еще — боль. Страшная, неугасимая, поистине безумная боль, которую испытал в последние минуты жизни его умирающий сын. Боль заслуженную. Боль дикую, кошмарную, по-настоящему жуткую. Боль, от которой можно сойти с ума даже сейчас — едва коснувшись ее краешком и почувствовав последние удары разрубленного надвое сердца. Вся она обрушилась на пошатнувшегося от откровения эльфа. И вся она отразилась в его почерневших глазах, вызвав у Белки удовлетворенную усмешку, а у Хранителей — полный ужаса стон. Последнее, что еще пылало в рвущемся от боли разуме Владыки — это пронзительные голубые глаза, помертвевшие от точно такой же боли и невыносимого отчаяния, погасшие, нечеловеческие… глаза смертной девчонки, которые навеки отпечатались в памяти погибшего сына. Те же самые глаза, что смотрели на него в эту минуту и все еще пылали от ненависти.

— Твой сын двести лет рыскал по свету, отыскивая подходящих девушек, — ровно сообщила Белка, едва Владыка Л’аэртэ сумел справиться с эмоциями. — Три с половиной сотни из них он безжалостно убил, предварительно замучив и вырезав на их телах любимые вами руны. Среди них были дети, эльф. Совсем еще малые дети. Точно такие же малыши, которые появляются на свет и в вашем Лесу. Он ненавидел нас. Презирал. Считал низшими существами, отбросами, почти зверьми! Он мог делать все, что считал нужным — резать, колоть, жечь и читать заклинания, собираясь сотворить двуликое существо, способное вернуть вам надежду. Не скажу, что у него хорошо получилось. Не уверена, что стоит распространяться о результатах. Не думаю, что остальным надо знать подробности его смерти, но я хочу, чтобы вы, Темные, навсегда запомнили: если кто-нибудь из вас… хоть один… хоть когда-нибудь… только посмеет вернуться к тем Кругам… если хоть одна девчонка еще раз попадет на ваши алтари, о которых не знает никто, кроме Хранителей и тебя, Проклятый Владыка… если я только узнаю, что это снова повторилось, будьте уверены: я приду в ваш Лес. Приду не одна и сделаю все, чтобы на Лиаре больше осталось ни одного из тех, кто считает нас подопытным материалом. Даю слово Стража и Вожака Гончих. Ты меня слышишь, эльф?

171